вернуться
на главную страницу

Маргарита Прошина

ПИШУ, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, СУЩЕСТВУЮ

о Валерии Роньшине

эссе

Он испытывает невероятное удовольствие оттого, что неотрывно пишет, и никак не может остановиться. Это и называется писательством. От какой-нибудь безделицы заведётся так, что испишет всю бумагу, оказавшуюся под рукой, словно это вооружился лохматым гусиным пером сам Гоголь, тот самый, рыжий и с длинным носом, которому друг Пушкин бросит пару слов в тему, а уж Гоголь из этой «пары» сделает тройку и помчится сломя голову к избам италийским. Вот точно так разгоняется Валерий Роньшин, и всё как-то естественно, как будто сидим с ним на скамейке в парке и он восторженно рассказывает: «И вот когда все, наконец, наелись и напЕлись, нацеловались и натанцевались, надрались в стельку и подрались в сласть (какая ж свадьба без пьяной драки) и уже хотели отправляться на теплоходик; встаёт из-за стола этот самый неприметный во всех отношениях гость. «Позвольте мне сказать буквально два слова...» - просит. Ему, разумеется, позволяют, и он начинает говорить эти самые свои «два слова». И в то время, как он их говорит и говорит, свет в кафешке тускнеет и тускнеет... Да что там - «свет в кафешке», на улице только что был летний погожий денёк - а вот уже и дождь осенний накрапывает. Мало того, по всему банкетному залу вдруг ка-а-к пахнет тухлятиной с плеснятиной... А неприметный гость всё никак свои «два слова» не закончит…»
И кажется, Роньшин совершенно не заботится о том, что он пишет и как он пишет, потому что он находится в состоянии некоей экзальтации замечательного рассказчика, который никак не может понять, что он хочет сказать, да ему и не важно, что там получится в итоге рассказа, потому что главное для писателя написать, не останавливаясь, не строя этот пресловутый забор сюжета, который убивает всякое живое слово, рождающееся у канцеляристов советского гонорарного разлива мёртвым. Мне представляется, что именно в этой борьбе с канцеляристами возрос талант этого безоглядного минорного весельчака.
Валерий Михайлович Роньшин родился 19 июля 1958 года в городе Лиски Воронежской области. Окончил Петрозаводский государственный университет по специальности «история», и Литературный институт им. Максима Горького по специальности «литературное творчество». Дебютировал как прозаик в журнале «Континент» (1991). Публиковался в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Нева», «Юность»; в детских журналах: «Трамвай», «Жили-были», «Костёр», «Куча Мала", «Кукумбер» и пр. Автор более 20 книг. Живет в Санкт-Петербурге. В "Нашей улице" публикуется с №126 (5) май 2010.
Просмотрев эту краткую справку, я сама себя спросила, в чём писательства сила, смотрите-ка, в рифму заговорила. И это не случайно, поскольку Роньшин весь ритмически, с внутренней раскинутой по всему тексту рифмой, обладает невероятной кантиленой, он не пишет, он поёт.
«Помимо мелких, чисто косвенных подтверждений того, что он действительно существует, у Копейкина было одно большое и прямое доказательство этого: он думал. А раз он думал, следовательно, он и существовал». Как весело и изящно перевёрнут всемирно известная сентенция: «Cоgitо ergо sum (с лат. - «Я мыслю, следовательно, я есмь», более распространённый перевод - «Я мыслю, следовательно, я существую». Это утверждение Декарт выдвинул как первичную достоверность, истину, в которой невозможно усомниться - и с которой, следовательно, можно начинать отстраивать здание достоверного знания. Вот и отстраивают в устном виде многие свои здания, мол, соображаю, стало быть, в жизни пребываю. Отнюдь. Волна думающих исчезает бесследно в прошлом.
Что же остаётся? Слово записанное. Декарт был сходным существом со всеми ныне и присно живущими, созданный по образу и подобию. Поэтому Декарт - это слово. И поэтому записанные мысли его делают живым Декарта.
Роньшин потому пишет, что хочет встать на книжную полку бессмертных. Писательство есть сохранение своей души.
««Нет, нет и нет, - в сотый раз убеждал сам себя Копейкин, - я мыслю, а следовательно - существую!» Но смутное сомнение не оставляло его. Да, ты существуешь, - назойливо зудело оно, - никто не спорит, но ты существуешь только в своих мыслях - постольку, поскольку ты ими думаешь. Но стоит тебе перестать ими думать, как ты перестанешь и существовать. Это как сон: пока ты спишь - чего тебе только не снится, но как только ты просыпаешься, всё, что ты видел во сне, перестаёт для тебя существовать. Так и здесь. Ты думаешь, что ты думаешь, а на самом деле, это вовсе не ты думаешь, а просто существует некая абстрактная мысль в чистом виде. «Э-э, не-е-т, - возражал Копейкин. - мысль не может думать сама себя. Ею обязательно кто-то должен думать. А раз ею думаю я, значит, я и существую. А ты, дура набитая, заткнись!» (Копейкин предпочитал относиться к своему сомнению, как к понятию женского рода.) Смутное сомнение затыкалось. Копейкин поворачивался на бочок и засыпал с чувством глубокого собственного существования».
Рассказы Валерия Роньшина - это произведения настоящего писателя. Познакомилась я с его творчеством в журнале писателя Юрия Кувалдина «Наша улица», в котором он публиковался более двух лет. Он для меня с одной стороны человек незнакомый, потому что я загадка, он и отгадка. «Всю жизнь подглядывает, подслушивает, записывает». Кто это? Настоящий писатель.
Перечитываю рассказ Валерия Роньшина «Настоящий писатель», которым является он сам, как будто слышу его голос.
Талант тянется к таланту, обогащая друг друга, они создают свой мир. Яркие личности живут вне времени, уходя за горизонт, продолжая жить в своих произведениях.
А иногда Роньшин вот как завернёт: «Карандашик купил малюсенький, с резиночкой на кончике», - говорил бывало мальчик Кукин мамочке, придя со школы. А мамочка (теперь уже покойница) бывало умилялась по этому поводу: «Ах, какой же ты у меня мусик-пусик, Ванечка».
И я сама тут же под умилительным влиянием крохотных чувств становлюсь малюсенькой, с белым бантиком, прохожу не нагибаясь под столом. И вспоминаются мои роли в театре детства, вызывая светлую грусть. Каждая кукла одушевлялась мною, словно превращаясь в меня, она придумывала образы, говорила кукольным голоском, давала мне советы по перевоплощению. Я же старалась играть как можно убедительнее, ключевое слово для меня было «стараться». Режиссёр же одушевлённый мною был доволен. А поскольку я была куклой, то слушала его беспрекословно. В какой-то момент вдруг пелена упала с моих глаз, и я стала режиссёром, а куклы мои послушно воплощали мои придумки, это было гораздо интереснее, и я поняла вскоре, что я сама и есть театр.
По мере взросления любовь к игрушкам не покидает, просто они становятся гораздо разнообразнее и разорительнее, и время на них мы не жалеем. У кого-то любовь к маленьким ярким машинкам переходит к современным машинам и повзрослев, постоянно меняет уже современные машины, игра становится страстью, игра в куклы плавно переходит в игру со своей внешностью, кто-то делает одно тату за другим, кто-то меняет цвет волос, используя самые невероятные цвета, кто-то вставляет серьги не только в уши, не ограничиваясь носом и губами, но всё же нет сегодня игрушки более популярной, чем мобильник, без которого мы уже жить не можем, потому что он обеспечивает нам и публичное одиночество, и множество игр и разнообразную связь, то есть предоставляет неограниченные возможности для того, чтобы избежать творчества и чувств.
А вот, будьте любезны, какую в другом месте мораль выводит незлобивый, весёлый и одновременно трагичный Роньшин: «Леночку отвезли на кладбище, где она до сих пор и лежит. Панечка, закончив институт, работает продавцом в магазине и всё так же подаёт большие надежды. Мариночка всё это время всё больше и больше расцветала, всё безогляднее и безогляднее любила своего Пашечку, пока столь же безоглядно не полюбила Сашечку и он не увел её. Куда?.. Да всё туда же. Из истории в историю. Из одного времени в другое».
Да-а! Частенько думаю об этом. Пошёл на повышение, занял влиятельную должность. Купил машину, женился по весьма удачному расчёту, построил дачу. Получил персональную машину с водителем. Сын и дочь учатся за границей. Зацвёл и процветает. Вот уже и коттедж у заграничного моря есть. У причала яхта ожидает. Но, как каждый цветок, в назначенное время увядает. Подросли новые бойкие кадры. Уволили. Имущество отобрали. Жена день и ночь упрекает в том, что не оправдал надежды. Всё то, что наживал «непосильным трудом» в надежде на благополучную жизнь, рассеялось. Без должности - ноль.
В продолжение темы, я невольно обратила внимание на то, что в парках наших, коих в Москве становится всё больше, а прогулки в них приобретают всё более привлекательный характер, поскольку парки преобразились в последние годы до неузнаваемости, сияя комфортом и красотой, так вот, я обратила внимание на то, что в них преобладают прогуливающиеся одинокие женщины. Они погружены в себя, стоя над прудами, или сидя на скамейках. Некоторые делают вид, что читают, а сами пристально поглядывают по сторонам. Есть и такие, которые прямо вступают без стеснения в разговор, или делают замечания. Особенно пристальное внимание одинокие обращают на редко встречающихся здесь мужчин. Женщины одиноки. Как много одиноких женщин! Вот и заполняют они парки в надежде повстречать хоть одного, своего, мужчину. Если жизнь не удалась, то парк - надежда.
Валерий Роньшин же все эти надежды вколачивает в один абзац: «К тому времени, когда обычный ребёнок вырос в обычного молодого человека и женился на обычной молодой девушке, тот - первый - обычный молодой человек обычным образом состарился и стал обычным старым человеком. А когда он пошёл на самую обычную пенсию (так как всю свою жизнь проработал на самой обычной работе), то второй обычный молодой человек тоже уже начал постепенно становиться обычным старым человеком. Когда же и он окончательно превратился в обычного старого человека, то первый обычный старый человек, который был на пенсии, взял да и умер - тоже обычное дело И его, как обычно, похоронили».
И я впадаю в горестные после этого размышления. К примеру, как вишня быстро, почти первой, расцветает весной! Нежные белые вишнёвые цветочки ещё только распустились, благоухая тонким ароматом, а мы уже живём в предчувствии результата. Живём, как поёт нестареющий Евгений Бачурин, «в ожидании вишен». Слушая это прекрасную песню, понимаю, что вся жизнь земная ожидания есть. Видим цветочки, а ожидаем вишен. Сразу хотим насладиться результатом. А главное наслаждение, на мой взгляд, содержится в самом процессе созидания. Ребёнок торопится повзрослеть, а на закате вздыхает о прошедших годах. Только творческая самоотдача не проходит бесследно, написанное живёт вне всякой зависимости от автора. Так и живём от весны до весны. Ожидание вишен - волнующий процесс быстротекущей жизни. Мы приходим и уходим, а вишня цветёт.
Цветёт-то цветёт, а у Роньшина: «День умирает... Бесчисленные мошки летят на свет бесчисленных ламп - сгорая в огне. Летит скорый поезд - под откос. Летит самолёт - камнем вниз. Пассажиры вместе с экипажем песню поют. О чём?.. О приближающейся смерти, конечно же: «Зва-а-а-ть её не-е на-а-до, я-а-а-вится незва-а-аной…», - душевно у них это получается... Бредут стада на водопой... ой, то есть - на убой!.. И - тоже на убой - поджидает свою жертву киллер, не подозревая о том, что и сам он - жертва, потому как в почках у него - камни, а под камнями - рак…».
После смерти человека его вещицы теряют своё значение. Пока человек был жив, они служили исключительно ему. Каждая вещица знала своё место, была полезна или памятна. Чтобы подчеркнуть своё значение - мелкие вещи, порой, терялись, опять находились, радуя хозяина. С его смертью исчез смысл их существования. Они мгновенно как-то потускнели, превратившись просто в груду хлама, а ведь каждая вещица была нужна. Например, этот потертый, некогда цвета горького шоколада очечник, который был необходим долгие годы и хозяин дорожил им. Вот в подставке на столе лежит колпачок от авторучки «паркер», видимо, он так же, как и очечник, что-то напоминал хозяину, если он хранил его. Очки, как известно, подбирают для каждого человека индивидуально, поэтому выбирают форму и оправу для себя внимательно и относятся к очкам бережно. Вот на столе сиротливо лежат очки в солидной дымчатой оправе, как будто осознавая, что они больше не нужны и вскоре их просто выбросят. Огрызок химического карандаша, блокнот с неразборчивыми торопливыми записями, зажигалка с гравировкой «помни» - всё это безжалостно исчезает в мешке для мусора. Эти вещи уже не нужны. Так происходит со всем материальным миром. Не исчезает только Слово. Вот я написала об этих мелких вещицах, и они продолжают жить. Такие вот дела.
И Роньшин пишет: «Прощай, прощай, умирающий день. Больше я тебя никогда не увижу. Темнеет в глазах... А на ум приходят предсмертные мысли. Почему люди не летают, как птицы; отчего люди мрут, как мухи?.. Ну да не летают-то понятно почему: рождённый ползать, летать не может. А мрут-то от чего? Не от того ли, что - живые?.. Были бы мёртвые, разве ж умирали бы?..»
И об этом же Роньшин в стихах:

***
Как по правому берегу
Чёрный звон,
А по левому берегу
Волчий вой.
Как по правому берегу
Женский стон,
А по левому берегу
Смертный бой.
Как по правому берегу
Купола горят,
А по левому берегу
Мертвецы стоят...
Прикасаясь щекою к щеке,
Мы плывём по мёртвой реке.

Да, в общем-то, беспокойство никогда не покидает человека, даже тогда, когда ему кажется, что он абсолютно спокоен. Причины для беспокойства столь многообразны, что их не перечислить. Самое, не мой взгляд, досаждающее беспокойство - это оказаться на месте вовремя. Ох, не лёгкое это дело я осваивала не один год, но справилась с ним. Есть беспокойства, которые у меня вызывают улыбку, например, страх смерти. По-моему, беспокоиться по этому поводу бессмысленно, поскольку это неизбежно, поэтому лучше рассматривать неизбежную смерть как награду. Другое дело здоровье и жизнь близких, в данном случае беспокойство понятно и неизбежно. Сама пульсация жизни есть беспокойство, которое исчезает только со смертью тела, но не духа.
«По утрам ей открывалась тайная суть вещей. Стены спальни начинали колыхаться, словно поверхность океана, зеркала растягивались, как резиновые, а двери становились прозрачными.
Ирочка слюнявила указательный палец и стирала лицо мужчины, лежащего рядом. Сначала она стирала его глаза, потом рот, брови, ресницы… Затем она брала кисти, краски и снова рисовала лицо воображаемого возлюбленного. Ирочка была художницей…», - это из начала рассказа «Ирочка», о вот и из конца; - «На улице было раннее утро. Светило солнце. Пели птицы. С моря дул тёплый ветерок. Ирочка села в свою вишнёвую машинку и поехала. Ехать было одно удовольствие. Положив в рот шоколадную конфетку, Ирочка включила плеер. «Мир прекрасен, пока ты в нём существуешь», - пела певица. У церквушки с жёлтыми куполами, Ирочка притормозила. В открытых дверях стоял молодой священник. Он приветливо улыбнулся Ирочке.
Ирочка решила чуточку похулиганить.
- Здравствуйте, - сказал она священнику с серьёзным выражение лица. - Я - богоискательница. Богу ищу. Вы случайно не знаете, где мне его найти?
- Случайно знаю, -  ответил священник, всё с той же приветливой улыбкой.
-  И где же?.. -  тоже улыбнулась Ирочка.
-  Да вот он,  -  священник указал на маленькую птичку, сидящую на ветке.
- Ты Бог? - спросила Ирочка у птички.
- Чирик-чирик, - ответила ей на это птичка, вспорхнула с ветки и улетела».
Вот так резюмирует Валерий Роньшин. Да, чирик-чирик…
В повседневной жизни меня поражает почтительное, а порой просто заискивающее, отношение к именам и фамилиям. Например, приходит в любое учреждение по личному вопросу человек с фамилией Пушкин, его непременно спросят не родственник ли он «того Пушкина», так, на всякий случай, как бы чего не вышло, и обласкают по этой же причине. Или же нарочито поставят на место, если фамилия у посетителя такая же, как у известного чиновника, который утратил своё влияние. А всё потому, что, к глубокому сожалению, в нашей стране десятилетиями в ХХ веке уничтожали личность и чувство собственного достоинства в человеке. Быть как все и не высовываться - вот чему нас обучали с младых ногтей в общественных учреждениях, да и в большинстве семей. А сейчас у нас другая крайность, очень в большом почёте у нас дворянские фамилии, фамилии знаменитых писателей, композиторов, артистов… Например, человек с фамилией Толстой, являясь каким-то племянником троюродного дяди великого писателя для нас является авторитетом в вопросах литературы, и неважно, что он никогда ею не занимался, он ведь родственник самого! Среди прямых наследников знаменитых фамилий, чаще всего встречаются как раз воспитанные, скромные и достойные люди. А вот самозванцев не счесть, эти всячески многозначительно дают понять, что они «из этих». Самое печальное, что обывателя интересует не творчество знаменитости, а кто с кем жил, были ли дети на стороне… Есть ещё одна крайность, возвеличивать после смерти не только знаменитость, а и его родственников только потому, что у них в роду было много талантливых достойных людей, имена которых при жизни у нас в стране даже произносить было запрещено, а сейчас мы, пытаясь исправить эту несправедливость, искусственно возвышаем их детей и родственников, которые просто жили и были хорошими людьми. В головах наших всегда берёт верх торжествующий быт.
И ещё какой быт, Роньшиным возведённый в квадрат: «И вот однажды большой гад открыл свой большой рот и - АМ! - сожрал свою придурошную мамашу. А мамаша возьми да и встань ему поперёк горла, в самом прямом смысле этих слов. Ну буквально не вздохнуть, ни охнуть большому гаду.
- Мамочка, кха-кха... - кашляет и сипит он, - помоги, кха-кха... я ж сейчас задохнусь, кха-кха...
А придурошная мамаша ему из горла отвечает:
- А ты, сыночек, водички попей, я сразу в желудок-то к тебе и проскочу.
Попил большой гад водички, икнул удовлетворенно, да и спать завалился. А мамаша в это же самое время в желудок провалилась, да и сгинула там.
Жалко, конечно, придурошную мамашу. Но недаром ведь говорится: «Придурошных учить - что умерших лечить». Бесполезное это занятие».
На Валерия Роньшина, вероятно, влияет питерский воздух, обитавших в этом городе Николая Гоголя, Даниила Хармса, многих других писателей, образы которых буквально растворены в сыром воздухе северной столицы. Их тени и голоса преследуют Роньшина.
Да ещё как преследуют: «И тут выясняется, что моя бабушка в молодые годы служила в ГПУ, пулемётчицей. А я и не знал.
Ночью во дворе заводили машину, чтобы шум двигателя заглушал выстрелы. А к бабушке под прицел заводили врагов революции. У революции оказалось мнооооооооого врагов; ну, или говоря современным языком - до херА. Сначала это был царь Николашка и его прихлебатели с прихлебательницами, затем это были - колчаковцы с деникинцами, потом - троцкисты-зиновьевцы, следом - кулаки да вредители; а уж после к бабушке повалило стооооооолько всякого народа, что вообще стало непонятно, кто есть кто; ну, или говоря современным языком - ху есть ху. Впрочем, перед бабушкиным пулемётом все были равны как на подбор. Включая и бабушкиных начальников, которые у неё менялись трижды. Она же их всех и расстреливала.
Эх, бабушка, бабушка… Ты катала меня в колясочке и меняла мне пелёночки. Вязала мне носочки да руковички. А когда я пошёл в школу, ты приходила к нам на пионерские линейки. Рассказывала о своей комсомольской юности. Повязывала подросшим октябрятам пионерские галстуки.
- Марья Петровна, - спрашивали тебя юные ленинцы, - а как вёл себя перед смертью товарищ маршал Блюхер?
- Мужественно, ребята. Как настоящий коммунист!
- Юные пионеры! - говорила ты. - К борьбе за дело великого Ленина будьте готовы!
- Всегда готовы! - хором отвечали мы.
Вот так-то. Всю жизнь я был готов.
Мне говорили:
- Ты готов?!
Я отвечал:
- Всегда готов!»
После этого я вспомнила, как тяжёлая дверь с шумом захлопнулась за моей спиной. Ни один луч света не проникал в помещение. Я очутилась в другом мире. Через какое-то время я разглядела длинные, бесконечные переходы, убегающие куда-то вдаль. Глубокое безмолвие и таинственный сумрак притягивали меня, а внутренний голос предупреждал об опасности, но желание узнать, что там, в глубине, победило страх. Опасливо поглядывая по сторонам, я осторожно пошла по одному из переходов. Слабый луч света сверху падал на стену, покрытую каплями воды, напоминающими слёзы. Тень, наподобие льва, скользнула мимо меня, едва коснувшись локтя, и исчезла за высокой дверью над моей головой. Я замерла. Притаилась. Странные шорохи и шёпот доносились откуда-то снизу. Определённо, в этом странном помещении обитают загадочные существа, которые наблюдают за мной. Страх перед неизвестностью сковал меня. Я глубоко вздохнула и очутилась в просторном зале, украшенном цветами, где тихие гармоничные звуки арфы успокоили меня.
«- Если у вас в квартире появилась невесомость, значит ваша квартира уже в Космосе, - заметил проводник. - И если вы посмотрите в окно, вы очень удивитесь, увидев, как Земля удаляется от вас со скоростью света… А что касается просыпаний, то лично я, как проснусь, сразу же начинаю правый тапок искать. Почему-то именно правый всегда теряется. Вы представить себе не можете, сколько эти поиски отнимают у меня энергии и сил…». - В Москву !.. В Москву!.. В Москву!.. Впрочем, Поцелуев и ехал в Москву…
- Вот и лето кончилось, - меланхолично вздохнул Поцелуев. - Теперь остаётся ждать зимы. А потом опять весна... Помните, как у Пушкина:

Опять весна. Но нет грачей!
Нет мух! и прочих мелочей!
А голос в трубке мне в ответ:
"Всё есть. Тебя на свете нет".

…Утром Поцелуев проснулся, потянулся, откинул одеяло, сел... Нора, с иголочки одетая, словно и не ложилась, расчёсывала свои роскошные волосы.
Поцелуев невольно скользнул взглядом по нориным ножкам. И у него, столь же невольно, затрепетало сердце, да и не только сердце. Девушка была без трусов…».
Одна из его книг Валерия Роньшина называется «Здравствуйте, господин Хармс», заголовок первого рассказа - «Мне всегда хотелось написать «Тамань» Лермонтова», а главный герой в ней - Гоголь, как и во всей русской литературе. В рассказе Роньшина «Доктор Гоголь» раскапывают могилу писателя, а в гробу оказывается совсем другой человек. Да уж, сколько раз «откапывали» Гоголя, чтобы он превратился в кого-нибудь другого.
Гоголь в Питере дружил с Раскольниковым. Роньшин о Питере вот так: «Петербург - прекрасный город... для прогулок. Но жить здесь нельзя. Здесь можно только умереть. Умирать сюда приезжают со всех концов света.
Но это так, к слову...
Я же приехал в Питер не жить и не умирать. Мне всего лишь хотелось посмотреть на памятник собаке Павлова».
Ироническая проза Роньшина, его стиль, точный и необычный язык, предполагает постоянное наличие подвоха. В минуты разочарований и тоски я перечитываю его рассказы и мне становится не просто легче, вновь взлетаю я над тоской, бедами, горестями.
А в стихах Валерия Роньшина это выглядит вот так:

***
Жизнь уходит из-под ног!
Я скольжу куда-то вбок!
Я хочу увидеть Бога -
Вижу белый потолок!
Где же Бог?!
Ну где же Бог?!
Жизнь уходит из-под ног!
Мне приносят телеграмму:
«Приезжай ко мне, дружок,
У тебя теперь сынок».
Не могу (я отвечаю),
Жизнь уходит из-под ног!
За окошком мокнет ночь,
Кто-то молит:
«Помогите...
Помогите...
Помогите...»
Может я бы и помог,
Но...
Жизнь уходит из-под ног!

Я задумывалась над смыслом жизни и в школе, и в институте, и потом много-много раз. К чему же я приходила? Право сказать, уже не помню, но всё сводилось к устройству жизни - любовь, семья, дети, друзья и дальше по списку, всё, что прилагается к комфортному времяпрепровождению, пониманию благополучной жизни. Постепенно всё складывалось удачно, жизнь щедро одаривала меня встречами с интересными, благородными, добрыми людьми. Сколько потрясающих концертов, спектаклей, литературных вечеров, выставок посетила я. А книги, которые сопровождают меня практически с рождения - безбрежный океан, прочесть который невозможно. Я помню, как переживала, понимая, что мне не хватит жизни, чтобы охватить безграничный мир творчества, созданный предшествующими поколениями, но всё же: неужели смысл жизни состоит в том, чтобы поглощать? Чувство неудовлетворенности терзало меня. А теперь вдруг открылось: весь смысл жизни моей состоит в том, чтобы сохранить себя в своих рассказах и эссе, через которые сохраняется моя душа вне меня, для людей.
Много лет Валерий Роньшин пишет детские смешные детективы, сказки, страшилки. И это меня смущает. Потому что он предстает предо мною во весь рост серьёзным, я бы даже не поскупилась на эпитет, выдающимся писателем.

«Настоящий писатель пишет исключительно для того, чтобы ощущать себя настоящим писателем. Для настоящего писателя во всём мире нет ничего более ценного, чем его рукопись; но если ему за неё предложат копейки, он продаст её за копейки. А если ему ни копейки не предложат, он отдаст её даром. Более того, настоящий писатель готов печататься хоть на туалетной бумаге, лишь бы только печататься. Потому что если настоящего писателя не печатают, он чувствует себя не настоящим писателем...
Вот такой он - настоящий писатель. Он и загадка, он и отгадка. «Всю жизнь подглядывает, подслушивает, записывает». Кто это? Настоящий писатель».
Ничего удивительного на первый взгляд нет в том, что есть, как говорит Роньшин, которые пишут, добавляя при этом, что «тьмы и тьмы и тьмы». И мы с этим постоянно сталкиваемся. Но тех, которые посвящают литературному письму всю жизнь, единицы. Их Валерий Роньшин называет настоящими писателями.
Ты вдохновенен, ты прекрасен, как книжка детская с картинками, как стихи Тимофеевского к мультфильму, когда сама жизнь представляется удивительным мультфильмом, и ты властелин самого себя, особенно тогда, когда имеешь возможность махнуит в Нью-Йорк, прошвырнуться по настоящему Бродвею, а не по его эрзац-заменителю - улице Горького, или в такой же горький парк заглянуть. Я вот что думаю после двустишия Валерия Роньшина:

Смерть заложена в нас изначально.
Как печально...

Куда бы ты не переносил своё тело, она всегда будет с тобой, как тот праздник, которым мы в юности зачитывались. Но я это к тому клоню, что сия формула не всегда верна. Дело здесь вот в чём. Человек, ставший книгой, путешествует по миру помимо своей воли. Он и в Нью-Йорке в библиотеках, он в таких же библиотеках в Париже и, главное, в Санкт-Петербурге, где живёт Валерий Роньшин, написавший эту поистине не подлежащую сомнению гениальную фразу:

Смерть заложена в нас изначально.
Как печально...

 В тебя вколочена смерть с зачаточного состояния в утробе матери. И это надо знать и помнить каждому. Впрочем, пусть каждые живут как бессмертные, они истории искусств не мешают, потому что в неё не входят.
Итак, писателю отпущен срок, и он должен использовать его на всю катушку. Иначе говоря, всю жизнь провести за письменным столом, укротив своё тело от перемещений по планете. В этом смысле, писательство есть жертва... Жизнь, положенная на алтарь литературы, в постоянном совершенствовании её.

В книге: Маргарита Прошина "В потоке классики", издательство "Книжный сад", 2020